Темнеть начало неожиданно. Тихие тени спускались все ниже и ниже, заполняя пространство аллей и окутывая вечерней дремой, ряды кипарисов, которые сперва чуть расцветились зеленью своих ветвей, а затем потемнели и будто, стали стройнее. Аллея выходила своей серовато- коричневой галькой к дороге, у которой она пересекалась рокотом редких автомобилей и суетой переходящих через нагретый и пропахший мазутом асфальт...
Там, вдалеке, ближе к морю, над бурной и наседавшей зеленью кустов возвышались три кипариса. Один высокий и строгий, будто старший брат, другой широкий и тихий, а третий совсем еще юный, веселый и светлый, остался немного в стороне от этих двух.
Отсюда хорошо было видно море. Солнце еще ласкало его своими лучами и оттого голубизна, обретая синеву, манила к себе тех прохожих, которые вошли в вечер, что бы обрести свою радость и покой после ужина.
Парк встречал их молчаливо и приветливо. А море продолжало манить к себе, обещая тихий шорох волн и задумчивые дали, остывший от слов и тел берег, и спокойные мысли двигающихся по вечернему берегу...
2
Прохожих становилось все больше.
Их лица ласкал закат и желание вечера, в котором каждый искал свою маленькую радость, стараясь войти в ночь довольным и усталым. Усталым от легких мыслей о том, что еще один день у моря проведен не зря. Довольным оттого, что сегодня, наконец, удалось то, о чем думал вчера и сегодня рано утром среди лиц жаждущих. В ночь входить легко, если не заметишь звезд, а только чувствуешь свою несравненную душу удовлетворенной. И оттого многие хотели постараться приобрести время этого вечера, и распорядится им будто собственной пищей. Ведь найти себя теперь было не сложно. Сложнее найти себе... Себе и только себе. Все, что надо и совсем не надо, от покоя до " на задницу приключений", которых в изобилии выставляет на витрины улиц и панели аллей вечерний, курортный город и жизнь его людей.
И каждый шел, говорил, смеялся, будто так не было здесь всегда и только вчера было совсем не так, а в годах, которые мы теперь все любим проклинать, но более и более вспоминаем, теперь уже с большей лаской и грустью, понимаем, что свободу и демократию ялтинского вечера никто не отнимал, никто не ущемлял прав души, сердца и телес, жаждущих многого, и никто не заставлял стоять солнце в карауле до утра, когда нужна была темнота, что бы спрятать свои удовлетворяемые желания.
А тогда... На лицах сверкали те же желания, что и...
Теперь. И закат обещал лицам ласку...
Хотя и ласки бывают разные. Ну, это кому как.
И лица стремились к своей вершине этого незабываемого, неповторимого, святого и такого обыкновенного вечера, который потом, лет так через пять - десять редко кто вспомнит, если этот вечер не всколыхнет, не ослепит память событиями запоминающимися надолго.
Надолго. Почти навсегда, если, конечно, память не будет ослеплена новыми и новыми событиями и не станет на время слепой и неповоротливой, жаждущей снова покоя, за которым желание нового и неповторимого непременно возродится. И так до конца...
Потому что, кто ничего не желает, тот лжет.
3
Жажда покоя бывает сильнее жажды желаний.
Вечер кажется только прологом ночи, в которой покой, лучше бы не снился, лучше бы не снилось ничего, не встретилось ничего, кроме солнечных лучей и прохладного ветерка на рассвете. В начале нового дня, в котором новые слова, надежды, веры и новый, совсем новый вечер...
Она, наконец, открыла глаза и стала одеваться.
Когда она вошла к нему в номер впервые, то старалась не смотреть ему в лицо, а только сжимала потные руки между бедер, ритмично и сильно...
Он не старался форсировать события и постарался быть мягче и внимательней, давая все новые и новые возможности ей самой войти привычно в непривычное русло бурной реки страсти. Но когда время стало неким отрицанием самой близости, он стал более решительным и вдруг услышал в полумраке совершенно девичье:
- А мне сегодня нельзя. У меня месячные...
Он внутренне усмехнулся, подумав, отчего тридцатидвухлетняя женщина из небольшого провинциального городка, когда он уложил ее в постель, быстро сжала и так ни разу и не открыла глаза за время близости и, совершенно не возбуждаясь, что было нетрудно ощутить, стала страшно и неестественно стонать. Он не расстроился, понимая, что подарил ей скорее не приятные, но долгожданные мгновения для ответов на извечные вопросы подруг: " Неужели там у тебя ничего не было?!", а сам себя ощутил заправским курортником, у которого была таки женщина глуповатая и покорная, без претензий на замысловатый секс и тошнотворной игры во влюбленных...
Он вышел из корпуса и спустился по пологим, серым ступеням к ближней аллее. Он думал о том, что вечер сегодня особенно хорош для прогулки. Он любил эти ялтинские вечера, вечера вдалеке от назойливых улиц, на которых всегда шумно, нервозно и, даже, в самую сильную жару холодно от устремлений, устремленных и устремляемых.
Сегодняшний день он посчитал абсурдом; невероятной смесью слов, быстрого и жадного потребления пищи, длинного и нудного излияния судьбы какого-то бывалого мужика у волн, закрытых глаз любовницы и других мимолетных и малозначительных дел, из которых выход в небольшой и кратковременный покой необходим...
4
Он посмотрел на деревья.
Сколько слов сказано у тех кипарисов? Сколько признаний в скороспелой и долгой любви? Сколько очередных пляжных романов зажигалось там, что бы погаснуть в далеких, зимних городах разделенных пространствами и пустотой? Сколько откровений слышали кипарисы? Сколько лжи необходимой, лжи людской слышали они? Сколько вечеров встречали они, надеясь на то, что слова изменятся и души вспыхнут новым, еще невиданным огнем сердец и разума? Проходили годы, но мало что менялось...
Располневшая женщина лет сорока откровенно заигрывала с серовато-спокойным мужичком, не желая понимать того, что в будущем партнере скопилась усталость, которая теперь нашла выход в принятии двух бутылок портвейна и безразличном созерцании притворно веселящегося лица... Но женщина не намеревалась отступать. Ее карие, то бегающие, то застывающие в недоумении глаза, окруженные обильными морщинами, звучали в унисон сильным, работящим рукам, которые жестикулировали вяло, но настойчиво, стараясь дополнить слова, проложив мост между говоримым и желаемым в пределах допустимых приличий. Глаза не молчали. Они настаивали. Глаза повторяли...
Вот будет вечер. Будут танцы. Тело впервые прикоснется к телу. И вдруг отыщется бутылка вина. А как же без нее. Без вина ничего не бывает. Почти ничего. Кроме, перетягивания каната инициативы, кроме хитрости и необходимости. И, если уставший дрогнет и проникнется движениями вечера, то... вряд ли он, что-нибудь получит в награду от сегодняшнего вечера, кроме продолжения знакомства и возможности ощутить наигранную скромность, как прелюдию чего-то долгого, лживого и, в конечном итоге, банального и простого. В этом случае должно быть именно так, ибо женщина была возбуждена лишь ялтинским вечером и прошлой жизнью, признавая только разницу какого-то там Окачуринска с его навязчивыми и монотонными годами, с тихим, ласковым и, возможно, неповторимым вечером, который и для нее тоже, именно, для нее.
5
- Скучаем, - она подошла к нему и встала напротив лица, закрывая возможность виденья всего, кроме своей фигуры.
- Да, вот вышел пройтись, - сухо ответил он, всем своим видом изображая нежелание пустых и долгих разговоров у моря в болтливом, пропахшем пережаренной бараниной и винным перегаром кафе...
- Скучновато здесь... - солгали карие глаза, ибо скучно не было, а было в парке только меньше тел, а больше деревьев и простора для мыслей спокойных.
Он ничего не ответил, а только внимательно посмотрел ей в глаза, что произвело гораздо большее впечатление.
Она улыбнулась.
- А вы знаете, что скучать вредно. Вот пишут, что если не улыбаться, то меньше живешь. Ну, разве... Вот вы посмотрите, какой вечер, а вы такой грустный. А меня, между прочим, Лена зовут. А вас как... А то видимся каждый день. Неудобно...
- Это не страшно. Витя... Да, вы присаживайтесь, - он привычным жестом достал сигареты, ибо знал, что за компанию многие делают то, чего никогда не сделают в одиночестве.
Знакомство состоялось. Оставалось выяснить намерения друг друга, взаимоотношение и согласование их.
Он не ошибся. Ее желание простиралось не далее легкого флирта с долгим и совершенно ненужным излиянием банального и пространным намеком на возможную снисходительность, в случае, если он проявит достаточную настойчивость и рвение, которые... ни к чему не приведут. Он слишком хорошо усвоил это. И оттого решил предоставить возможность проявления рвения и настойчивости мужичку, вновь вышедшему из корпуса и с удивлением взглянувшему на свою бывшую собеседницу...
Он улыбнулся.
Еще раз сделал положенный в таких случаях намек, предложив выпить кофе не в кафе, а в своей комнате, на который она, как и ожидалось не прореагировала и дал ей возможность самой выйти из разговора, усмехнувшись ей вслед.
6
По темнеющей дорожке уверенно шагали другие. Их шаги были напряжены и целеустремленны, направлены в одну из главнейших целей любого земного вечера...
Брюнетка лет тридцати с клиентом значительно старше по возрасту, вялым и покорным, резким движениям неожиданной партнерши, направлялись в сторону неприметных одноэтажных домиков.
Он поднял глаза и сразу узнал ее. Он узнал ее лицо и губы. Он узнал ее откровенность и вспомнил слова. Слова горячие и нетерпеливые, слова сердца, но не разума, слова страсти. Он вспомнил те несколько встреч... Лет... так... Он задумался. Он не смог сосчитать точно и насчитал более десяти. Пропустив сквозь сознание несколько ярких и решительных обрывков воспоминаний, он спокойно посмотрел вслед таким разным характерам, стремящимся к разным целям в одной кровати.
Нет. Она не станет клофеллинировать его. Она только быстро удовлетворит его слабое желание возбужденное лишь собственным мнением и успеет еще к месту своей обычной работы, такой древней и теперь столь же современной. Она быстро оденется и станет раздражатся от того, как он осторожно станет выбирать купюры в своем потрепанном кошельке. Она, может быть, похвалит его... А клиент подумает, что может еще возбуждать женщин и успокоится от радости только завтрашним утром в своем номере, высосав несколько таблеток нитроглицерина, к полудню подумав, что надо бы обратится к врачу, и, сославшись на вчерашнюю погоду, попросить сделать очередную электрокардиограмму.
От прежних желаний останется только воспоминание...
Работа есть работа. В однообразном и подневольном страсть встречается со страстью невыносимо редко...
Он вздохнул и подумал, что эта страсть была, но была так давно и теперь его Я, ставшее чуть старше, и, оттого, разборчивей, не станет снова испытывать то, чего уже не испытать никогда и ни5кому не удавалось, несмотря на словесные и письменные клятвы... Первой страсти не повторить никогда. Никогда.
7
Осознав неповторимость страсти, он вяло и презрительно рассматривал лица проходящие. А когда сие занятие надоело, то побрел к ближайшему месту принятия даров винограда и неожиданных сюрпризов ликероводочной промышленности. А, допивая свой стакан, он еще более осознал, что и вино тогда было другим. Да, оно, действительно, было другим. Будто, искусственным. Может и естественным, но другим. Как были другими лица и слова. И ему показалось, что они изменились в пределах вечера. На самом деле они не изменились, а изменился он и время.
Он смотрел в окно...
Вот корявые, толстые ноги, тяжело ступающие по дорожке...
Над ними лицо дебилизированное мексиканскими мыльными операми...
Ну, не будет донья Ефросинья, юного побочного внука миллионера...
Вот лицо с наркоманическим блеском глаз, взирающее с надеждой в лицо такое же юное и озлобленное...
Ну, не будет "гилза Дуська" розовых миров. Обосранные трусы в ломке будут. А пузыри станут только из соплей...
Вот незаметное, тихое и спокойное лицо с направленными в себя глазами...
Этой все уже ясно. Теперь только в какую сторону бежать? Нет. Идти. Но в какую сторону?
Теперь ведь не спрашивают: "за белых или за красных?". Теперь все больше спрашивают: " за черные силы или за белые?"
" Слышишь, девчонка, гони на хер всех, - и белых, и красных с черными, зелеными и голубыми вместе и думай... Думай своей головой, если тебе теперь стало ясно!"- подумал он. Девушка обернулась и презрительно покосилась на него. " Ладно. Все равно за тебя!" - он поднял стакан и подмигнул ей. Она зло плюнула себе под ноги.
А он зашагал обратно, поглядывая теперь больше на звезды, которые уверенно и просторно расположились в небе, безразлично посматривая на копошащихся и дергающихся Я желающих получить от жизни всегда более чем отдать, в большинстве своем и, оттого, не замечающих ни звезд, ни легкого ветра, который уже спешил с гор, ни того, что скоро ночь, а за ночью... А за ночью жизнь… Жизнь единственная и неповторимая; жизнь человека, которым предпочитал оставаться каждый вопреки трепотне статистики и ухмылкам, разбавленным сопливыми сентенциями с экранов. Звезды были слишком далеки и спокойны, что бы плюнуть на все это и оставить небосвод над землей с одинокой, печальной луной и темным, беспросветным для мечты и надежды пространством.
8
Она вышла одна.
Она сразу узнала его и остановилась в нерешительности под темнотой деревьев.
" Такого с ней и тогда не бывало", - подумал он.
Его мысль была равна мгновению ее размышлений.
Она быстро зашагала навстречу, глядя на него и отмечая, видимо, неприятное преображение, которое свойственно всем нам живущим и смертным.
Он посмотрел на нее. Подбирая первые попавшиеся слова для краткого, дежурного разговора старых знакомых и новых незнакомцев.
Она приближалась.
Он встал со скамейки...
Она чуть кивнула ему и быстро прошла мимо, зная, что он вслед звать не станет. Теперь этот человек был для нее вовсе не старый знакомый, а лишь тот, которого она где-то и когда-то видела. Она все быстрее удалялась к огням центральных улиц, откуда доносились всевозможные звуки развития, а более деградации наших внутренних миров и цивилизации человеческой...
" Ну, и слава Богу", - мирно подумал он, представив, цепь занудных вопросов и сожалений вперемешку с жалобами на то, что было создано не судьбами, а самими, с укором на время, место и обстоятельства...
Вечер беззаботно и покорно входил в ночь. Море было где-то вдали. И лишь свежесть налетающего ветра да темные кипарисы, оставались сами собой, вспоминали свои сны, мечты и радости, которые у них часто не отличались от наших, человеческих...
Ялтинский вечер растаял над морем. Еще один вечер. Еще один. А ночь обещала быть ветреной и слишком прохладной, что бы тихо проводить этот вечер далеко, далеко в памяти... Так далеко, что бы мы многие и не вспомнили о нем. Забыли о нем вовсе. И стали бы его называть, если не пропащим, то обыкновенным вечером в парке у моря, в котором... столько разных судеб и три одиноких кипариса, в котором усталые глаза, наивные и глупые глаза, в котором радостные глаза, поцелуи и пьяный треп, в котором весело и смешно, даже, от слез... Ибо слезы те не от горя, а оттого, что не вышло так, как хотелось тебе и не очень хотелось другим... А так всегда. И парк тихо засыпал. Теперь его уже не разбудить... И только пьяный крик где-то взорвет тишину и слова деревьев и ветра.
И вечер, смиренно поклонившись ночи и подмигнув звездам, быстро зашагал к другим, в чем-то похожим на этих, людям у других морей.
